Джон Фаулз – цитаты
(страница 9)
Все они одинаковые, эти взрослые. И вовсе не сыновья, не дочери-подростки — иные. Мы не иные, мы просто молодые. Это теперешние взрослые не такие, как раньше: изо всех сил стремятся доказать, что еще молоды, примазываются, пытаются жить нашей жизнью. Глупо, безнадежно. Не могут они быть такими, как мы. Мы не хотим этого.
В чем же, как не в безнравственности, нравственное превосходство поэтов, не говоря уж о циниках?
Всего три слова. Я люблю вас. Они прозвучали так безнадежно. Будто он сказал: "Я болен раком".
Я не хочу быть художницей умной, великой, "значительной", не хочу, чтобы мне навешивали ярлыки, придуманные неуклюжими аналитиками-искусствоведами. Я хочу писать солнечный свет на детских лицах, цветы на зеленой изгороди или улицу после апрельского дождя. Суть предметов. Не сами предметы.
Он — воплощенное уродство. Но ведь душевное уродство не разобьешь.
Ему хочется покупать мне всякие вещи. Могу требовать что угодно. Кроме свободы.
То, что я пишу, кажется мне неестественным, вымученным. Словно двое пытаются поддерживать ненужную беседу.
Он совершенно сошел с ума. Из-за меня. Я — его безумие. Годы напролет он искал, во что бы воплотить свое безумие. И нашел меня.
Ненавистная тирания слабых.
Все делается массово. Масскультура. Масс-все-на-свете.
Все порядочные люди, которых я знаю, всегда выступают против консерваторов.
Слова так невыразительны, неточны, так ужасно примитивны в сравнении с рисунком, живописью, скульптурой... Словно жалкая пачкотня на чистом листе. Словно пытаешься рисовать тупым карандашом.
Терпеть не могу ученых. Ненавижу тех, кто коллекционирует, классифицирует и дает названия, а потом напрочь забывает о том, что собрал и чему дал имя. С искусством тоже так. Назовут художника импрессионистом или кубистом или еще как-то, уберут подальше в ящик и перестают замечать в нем живого человека, художника, личность.
Я не сужу о народе по его гениям. Я сужу о нем по национальным особенностям. Древние греки умели над собой смеяться. Римляне — нет. По той же причине Франция — культурная страна, а Испания — некультурная. Поэтому я прощаю евреям и англосаксам их бесчисленные недостатки. И поэтому, если б верил в бога, благодарил бы его за то, что во мне нет немецкой крови.
Роман умер. Умер, подобно алхимии... Зачем продираться сквозь сотни страниц вымысла в поисках мелких доморощенных истин?
В девятнадцать лет человек не согласен просто совершать поступки. Ему важно их все время оправдывать.
Потом-то я понял, что в данном случае Леверье, пожалуй, согласился бы со мной; ведь и он обрек себя на изгнание; ведь иногда безмолвие — это и есть стихи.
В отличие от предшественников, одет он был в длинный, до пола, белый халат-стихарь с широкими рукавами, скромно украшенными черной тесьмою по обшлагу. Руки, обтянутые красными перчатками, сжимают черный жезл. Голова чистокровного черного козла, самая что ни на есть натуральная, нахлобученная на манер колпака и высоко вздымающаяся на плечах ряженого, чье второе, человеческое лицо полностью скрыто черной косматой бородой. Внушительные витые рога, не тронутые камуфляжем, указывают вспять; янтарные бусины глаз; вместо головного убора меж рогами укреплена и затеплена толстая кроваво-красная свеча. Вот тут я пожалел, что во рту у меня кляп; сейчас весьма кстати выкрикнуть что-нибудь отрезвляющее, что-нибудь писклявое, розовощекое, английское; к примеру: Доктор Кроули, если не ошибаюсь?
Нико, послушай меня. На той неделе я ночевала в старой квартире. Первый раз. Кто-то ходил. Там, наверху. И я плакала. Как в тот день, в такси. Как и сейчас могла бы, только не буду. Хочется плакать от одного того, что мы называем друг друга по имени.
Загрузка ...