Джон Фаулз – цитаты
(страница 9)
Гораздо позже я прочел мудрые слова Эмили Дикинсон: "Стихам читатель не нужен"; быть поэтом — все, печатать стихи — ничто.
На деле ничто так не враждебно поэзии, как безразлично-слепая скука, с которой я тогда смотрел на мир в целом и на собственную жизнь в частности.
Вы превращаете слова в пустой хлам.
Всего три слова. Я люблю вас. Они прозвучали так безнадежно. Будто он сказал: "Я болен раком".
Я не хочу быть художницей умной, великой, "значительной", не хочу, чтобы мне навешивали ярлыки, придуманные неуклюжими аналитиками-искусствоведами. Я хочу писать солнечный свет на детских лицах, цветы на зеленой изгороди или улицу после апрельского дождя. Суть предметов. Не сами предметы.
Ему хочется покупать мне всякие вещи. Могу требовать что угодно. Кроме свободы.
То, что я пишу, кажется мне неестественным, вымученным. Словно двое пытаются поддерживать ненужную беседу.
Он совершенно сошел с ума. Из-за меня. Я — его безумие. Годы напролет он искал, во что бы воплотить свое безумие. И нашел меня.
Ненавистная тирания слабых.
Все делается массово. Масскультура. Масс-все-на-свете.
Все порядочные люди, которых я знаю, всегда выступают против консерваторов.
Слова так невыразительны, неточны, так ужасно примитивны в сравнении с рисунком, живописью, скульптурой... Словно жалкая пачкотня на чистом листе. Словно пытаешься рисовать тупым карандашом.
Я почувствовала, что наш нынешний век — век притворства и мистификаций. Как много люди говорят о ташизме, о кубизме, о том или другом "изме" и произносят длинные слова и фразы — огромные, вязкие сгустки слов и фраз. И все для того лишь, чтобы замазать, скрыть простой факт — либо ты можешь писать картины, либо — нет.
Терпеть не могу ученых. Ненавижу тех, кто коллекционирует, классифицирует и дает названия, а потом напрочь забывает о том, что собрал и чему дал имя. С искусством тоже так. Назовут художника импрессионистом или кубистом или еще как-то, уберут подальше в ящик и перестают замечать в нем живого человека, художника, личность.
Я не сужу о народе по его гениям. Я сужу о нем по национальным особенностям. Древние греки умели над собой смеяться. Римляне — нет. По той же причине Франция — культурная страна, а Испания — некультурная. Поэтому я прощаю евреям и англосаксам их бесчисленные недостатки. И поэтому, если б верил в бога, благодарил бы его за то, что во мне нет немецкой крови.
Роман умер. Умер, подобно алхимии... Зачем продираться сквозь сотни страниц вымысла в поисках мелких доморощенных истин?
В девятнадцать лет человек не согласен просто совершать поступки. Ему важно их все время оправдывать.
Потом-то я понял, что в данном случае Леверье, пожалуй, согласился бы со мной; ведь и он обрек себя на изгнание; ведь иногда безмолвие — это и есть стихи.
В отличие от предшественников, одет он был в длинный, до пола, белый халат-стихарь с широкими рукавами, скромно украшенными черной тесьмою по обшлагу. Руки, обтянутые красными перчатками, сжимают черный жезл. Голова чистокровного черного козла, самая что ни на есть натуральная, нахлобученная на манер колпака и высоко вздымающаяся на плечах ряженого, чье второе, человеческое лицо полностью скрыто черной косматой бородой. Внушительные витые рога, не тронутые камуфляжем, указывают вспять; янтарные бусины глаз; вместо головного убора меж рогами укреплена и затеплена толстая кроваво-красная свеча. Вот тут я пожалел, что во рту у меня кляп; сейчас весьма кстати выкрикнуть что-нибудь отрезвляющее, что-нибудь писклявое, розовощекое, английское; к примеру: Доктор Кроули, если не ошибаюсь?
Нико, послушай меня. На той неделе я ночевала в старой квартире. Первый раз. Кто-то ходил. Там, наверху. И я плакала. Как в тот день, в такси. Как и сейчас могла бы, только не буду. Хочется плакать от одного того, что мы называем друг друга по имени.
Загрузка ...